А.Н. Формозов "Среди природы",1978 г.
« <…> я ищу новых животных, известных мне более по книгам, и прежде всего останавливаюсь на сурках. Для степи Северной Монголии эти звери так же характерны, как жаворонки для наших полей. Под вечер, когда неровности почвы бросят от себя тени, на пологих скатах холмов, на зелёных горных лугах и высоких равнинах начинают резче рисоваться несчетные бугры и холмики. Это сурчины* - большие кучи грунта, выброшенного сурками на поверхность при рытье норы. Всюду, куда только хватает глаз, видны их пятна, точки и крапины. Местами они рассеяны так густо, что начинают касаться одна другой, местами редеют, но всюду в области, занятой сурками, куда бы вы ни бросили взгляд, вы обязательно найдете эти отметины. Они то желтеют необсохшим, недавно выброшенным песком, то белеют и сереют обширными грудами щебня. Но и старые сурчины давным-давно покинутых и осыпавшихся нор, холмы, почти сравнявшихся с землей, всё ещё продолжают оставаться заметными.
Дело в том, что, выбрасывая грунт из глубоких галерей норы, сурки извлекают наружу материалы, имеющие совсем иные свойства, чем поверхностный слой почвы. Они состоят из более грубых и крупных частиц, богаче солями, беднее органическими остатками. Растения очень чувствительны к изменению состава почвы, и вот на скудном грунте этих холмов преобладает иная растительность, нежели вокруг. Она остается зеленой, когда выгорит степь, кажется темной среди светлых зарослей злаков. Потому- то в местах, где о сурках уже нет и помину, сурчины, как могильные холмы и курганы, хранят память о былом оживлении местности. Проходят годы, но и тогда, когда соха и плуг сравнивают холмы с землей, если только их почва не рассеется среди окружающей, природа языком степных трав расскажет о местах, где рылся в старину, спал по зимам, свистел по веснам сурок.
Такие картины можно встретить во многих местах наших южных степей, где сурок истреблен, но в Монголии ещё далеко до его последнего часа, и земляные работы зверей, а не борозды пахарей накладывают тот или иной колорит на ландшафты. Кочевники со своими стадами занимают долины и впадины, где более свежая трава (они затеряны и незаметны на огромных безлюдных пространствах). Страна принадлежит птицам и зверям, а из них тарбаганы-сурки, голосистый грызуний «народ», завладели всей Северной Монголией. Их «города», «деревни», «поселки» мелькают мимо нас, то освещенные солнцем, то затененные бегущими пятнами облаков. Порой с гулом и шумом машина проносится через центр оживленного пункта, вызывая панику и явный переполох населения. Пожилые тяжелые сурки-толстяки опрометью катятся к норам, запоздавшие растерянные молодые, иной раз по две и по три одновременно, бросаются наперерез машине, а потом в ужасе припадают к земле, пытаясь остаться незамеченными. Далеко позади, за дымкой нашего пыльного шлейфа они приходят в себя и что есть духу несутся к прохладной тени убежищ.
В стороне от дороги все: и старые и молодые - поднимаются на задние лапки и, подставив круглые упругие брюшки действию ветра, свистят и вскрикивают, вздрагивая при этом всем телом. Короткие взмахи черноватых хвостов говорят об их сильном волнении. Крики и свисты полосой несутся впереди нас по мере быстрого бега машины. На пространстве около мили в поперечнике всё население колоний на одно мгновение обращается в бегство; потом одни торопятся скрыться, другие, свистя и хрюкая. Извещают о нашем появлении своих дальних соседей. А те так далеко, что лишь приподнимают на минуту голову и снова принимаются за прерванные дела,- для них мы не страшны. На желтых склонах они всего лишь живые золотые точки, греющиеся на солнце, точки, копошащиеся в траве или неспешно ковыляющие на кормежку.** С тех склонов и машины- всего только темненький жук, уносящий с собой желтое пыльное облачко.<…>»
« <…>Скалы разбросаны по лугам, населенным сурками и джамбуранами. До сих пор я видел этих грызунов с автомобиля и теперь рад часами наблюдать за мирной жизнью колоний. В тени скал брошу тяжелый рюкзак, сверху положу ружьё и лопату, сам усядусь с биноклем.
Затихает мало-помалу тревожный свист, связанный с моим появлением; ближние сурки засели глубже в норах, решив испытать терпение подкарауливающего, дальние принимаются за прерванные дела. Я вижу, как на широкие как на широкие площадки перед норами выходят тяжелые сурчихи и, лежа на боку, предоставляют солнцу золотить и греть желтоватую зимнюю шерсть. Они едва начали одеваться в летний мех, тогда как холостые самки уже перелиняли и стали серовато-бурыми,- должно быть, семейные дела задерживают линьку.
Около матерей, рассыпавшись по склону, щиплют травку дымчато-серые, не по возрасту толстые сурчата, неторопливо ковыляют среди камней, оглядываются и взмахивают хвостом, совсем как взрослые. В их движениях всё то же спокойствие и медлительность, неуклюжая грация домоседов, как у старых полупудовых сурков, чьи заплывшие маленькие глазки полны ленивой, безмятежной неги, чьи тяжелые животы при бегстве трясутся жирными складками и катятся по земле, едва уносимые слишком короткими лапами. Спешить, торопиться не в природе сурка. Пусть скачет тушканчик- любитель изысканных луковиц, пусть суетится полевка, готовясь к трудной зиме, пусть рыщет лисица, жадная до свежей крови. Сурку довольно и травы, самой низкой, приземистой, сильно пощипанной стадами, и нет нужды уходить далеко от норы. Ведь травы много, она еще зелена и не совсем выгорела; под бескрайнем небом - бескрайние пространства пастбищ. Припечет солнце, засохнут, пожелтеют склоны - сурок спокойно заляжет в спячку; медлитель и домосед, он уже накопил запас жира на целую зиму.
Степным азиатским кочевникам чужда и непонятна озабоченная деловитость европейцев. Человек медлительный, степенный - в их понятии почтенный человек; занятый, торопливый, стремительный- достоин всяческого сожаления. В этих странах никто не придумывает лишнего дела, и время течет само по себе, как солнечный свет на равнины. Оттого и сурок, лето дремлющий на солнце, зимой и осенью спящий в норе, спокойный и степенный, по убеждению кочевников, несомненно знатный человек. Они говорят: «Был тарбаган богачом и звали его Курун-бай. Тысячами коров, лошадей, верблюдов, овец владел он, но когда приходили нищие, убогие, он отказывал и ничего им не давал. Тогда за дурной нрав и превращен он был в сурка, которому велено было питаться травой и спать долгую зиму. Сурок покинул своё семейство с криком: «Прощай!». Так и теперь он кричит, вылезая из норы и возвращаясь в неё. А скот его был превращен в диких животных: коровы - в маралов (оленей), бараны - в архаров (горных баранов), козлы- в каменных козлов, лошади- в диких ослов-куланов». И ещё рассказывают, будто по знатности своей не любит тарбаган выходить из норы на сырую траву, по росе или после дождя. Наблюдение это верно лишь отчасти: действительно, сурок избегает сырости, но пасется иной раз и после росы и даже во время небольшого дождичка.
«Хорошо, если застрелишь наповал тарбагана из лука; худо, если со стрелой уйдет он в нору. Тарбаган обратится тогда в черта; десять человек, целый хошун (волость) не выроет его, целому аймаку (уезд) добыть невозможно». Действительно, редкое нужно терпение, чтобы вырыть даже ненапуганного сурка из норы, сделанной в каменистой и твердой почве. Далеко в глубину склона, извиваясь между камнями, уходят галереи; трудно добраться до просторной камеры, выстланной мягкой сухой травой, в которой звери отдыхают и где лежат в спячке, собравшись на зиму большими группами.
«Курун-баи» пасутся, останавливаясь и приседая, ковыляют по склонам, похрюкивают и свищут, перекликаясь. День клонится к вечеру, в часы второй, послеполуденной кормежки (первая была утром, едва обогрело солнце) всё население колоний высыпало на луга. Орланы-длиннохвосты и беркуты высоко в синем небе вьются над сурочьим городком, ждут, не зазевается ли где молодой сурок, не лежит ли раненый или больной зверь. Но не так-то легко выхватить жертву из дружной тысячеглазой, тысячеголосой семьи. От склона к склону, от хребта к хребту переливается тревожный свист, и низко спустившейся орел уже никого не может захватить врасплох. Сурки лишь несколько приблизились к норам, но даже не бросили кормиться; они спокойны: за ними глаза, слух и бдительность соседей. Тогда, без взмаха крыльев, орел взмывает над котловиной и переваливает через хребет к новой, ещё не напуганной колонии. Мгновенно, вдруг вывернувшись из-за скал, он ринется ниже по стремительной плавной дуге, вычертив свистящими кончиками крыльев точный профиль горы. Только этим мгновенным, молниеносным налетом, таким быстрым, что, имея в руках ружьё, не успеешь о нем и вспомнить, как уже орел превратился в точку,- только таким порывистым броском можно захватить сурков врасплох. А если не удастся и это, то орлу остается последнее: сесть на скалу близ нор и, слившись с её мшистым гребнем, часами ждать и стеречь, слушая тонкий звон травяного ветра. Так стерегут и монголы, укрывшись за стенкой, сложенной из камней наподобие небольшого окопчика.
Если угроза с воздуха встречается сурками спокойно, то совсем иначе переживает колония появление наземного врага. Лисица, собака или волк, показавшиеся в пределах городка, заставляют ближайших сурков кинуться в норы, где они и затаиваются у входов, выставив из лаза только темную часть лба и носа вместе с присматривающимся глазом. Радиусом в сто или в сто пятьдесят шагов вокруг хищника образуется покинутое зверями пространство, а за пределами этого кольца все, старые и молодые, сидят в наблюдательных позах и свистят непрерывно. Это мертвое пространство, и «свистящий круг разведчиков» перемещается по мере продвижения хищника. Редко при такой обстановке удается ему захватить какого-нибудь сурка, слишком далеко ушедшего от норы; чаще же приходится прятаться в камни и тоже стеречь целыми часами, пока сурки не позабудут об опасности. Охрана сурочьих городков так хорошо поставлена, что монголы по тревожному свисту узнают о приближении волков, которые могли бы повредить их стадам.
Много позднее на северном склоне Ихэ-Богдо мне пришлось наблюдать тарбаганов одной колонии, большая часть населения которой или погибла, или ушла от дождевых потоков, заливавших норы, расположенные в понижениях. Немногочисленные оставшиеся сурки лишились выгодного соседства и были необычайно осторожны. Они так редко покидали норы, что, вероятно, постоянно голодали и вряд ли накопили жир, необходимый для зимней спячки.
Любопытно, что обычно смелый и совсем небоязливый джумбуран, живя вместе с сурками, перенимает их осторожность и по первому тревожному свисту тарбаганов поспешными прыжками бежит к норе. Последняя иной раз уходит под камни всего сантиметрах в двадцати-тридцати от входа в нору сурка; джумбуран останавливается здесь и, вытянувшись во весь рост на задних лапах, кажется рядом с сурком тоненьким и стройным, как ящерица около черепахи. Короткое «чэрек» или «чрэк» эверсманнова суслика примешивается тогда к сурочьему свисту и хрюканью.<…>»
*Сурчины имеют площадь от одного квадратного метра и более.
**В это время сурки были в рыжевато-желтом весеннем меху; к осени надевают другой- буровато-серый.
Книга «В Монголии. Очерк путешествия зоологического отряда Монгольской экспедиции академии наук СССР» напечатана в 1928г. Государственным издательством. В 1926 г. А.Н. Формозов принимал участие в работе экспедиции, организованной Комиссией Академии наук СССР по научному исследованию Монгольской и Танну-Тувинской республик.
