Суркин Дом
о сурках в природе и дома

Старик спозаранку на ногах. Не захотел запрягать лошадь. Солнце поднялось, но утренняя роса сохраняла холод. Озяб. Подумал: “Не залягут ли сурки рано в спячку, как в прошлом году”. Эта мысль угнетала старика. Не просто утомляла, но старила его. За два последних года побелел сильно. И стал он сам как сурок, сбросивший шкурку. Ресницы поредели, волосы осыпались, надбровье усохло. Из верхнего ряда зубов остались один-два, позволяя во время разговора слетать слюнкам. Медленно стал ступать. Старик долго шел теперь к могилкам на холме. Там лежат его единственный сын и сноха. Два года назад, возвращаясь из города, угодили в катастрофу. Теперь остался он с десятилетним внуком вдвоем…

Промысел его – ставить капканы. За последние десять-пятнадцать лет имя старика стало легендой в этом уголке. Знает, наверное, все девяносто девять способов закапканивания. Вылезет сурок из норы – считай, что пойман стариком. Помощник – глухонемой Иван. Хоть и выпивает, проворен. Бесхитростный. Дважды в год оживляется промысел. Ныне в ауле появился китаец Ла-Тунь. Из Шауешека (который русские называют Чугучак, а китайцы вовсе переиначили на Тачэн). Принимает шкуры и мясо сурка. Даже открыл столовую у дороги. Снующие туда-сюда пассажиры с удовольствием поедают обильно посыпанное перцем и луком сурковое мясо. Аульчане, вначале брезгуя, стали вдруг говорить: “Ой, да сурок, оказывается, питается только пшеницей, мясо его чистое”. Торговля китайца оживилась. Перепало кое-что и старику, и его немому помощнику.
Как-то зашел старик в забегаловку китайца. Обрадованный Ла-Тунь стал его поить-потчевать. Запел уже было, как невесть откуда вылезла она. Толстая, пестрая змея. Извиваясь, забилась в щель в углу комнаты. Старик содрогнулся. Китаец обрадовался.
– Гыга, – сказал он. Так почтительно китайцы обращаются к старшему брату. – Если увидишь такую змею в степи, лови мне – это же настоящие юани, юани, – глаза его заблестели. Руки и ноги старика похолодели. Китаец стал сыпать словами:

– Старик, если поймаешь еще пятьсот сурков, зимой не будешь отлеживаться. Куплю тебе моторные лыжи. Патронов и пороха у тебя будет довольно, всякое зверье на снегу ты добудешь.
Старик быстро ушел из забегаловки китайца. Пятьсот сурков для него – что месяц с лишком работы… Лишь бы в этой акмолинской степи не перевелись сурки.
Старик долго молился. На побелевших его ресницах дрожали прозрачные слезы. “Прости, Аллах, что сделал промыслом гибель сурков. Быть может, все это из-за невинных зверушек… Не вини меня, не смог остановить ненасытную прихоть. Вожделение. Прибыль”.
Нет…Нет…
Старик вздохнул. Бормоча, ладонями провел по лицу и стал спускаться с холма. Покойная старуха еще умоляла его: “Старик, внук пришел в жизнь. Кто будет благодарить тебя за истребление сурков Акмолы, не лучше ли сидеть тебе дома и просить у Бога за единственного сына? Оставь капкан, и без тебя народ наденет на голову сурковую шапку, и мясом сурка будет лакомиться собака”. А старик не послушался. Не слушал. Сожалеет старик. Сильно сожалеет. Лишился единственного сына. После этой печали сердце старика вовсе остыло. Взвалив капканы на спину, ушел по горам старик. На могилу старушки идти как-то боязно. Теперь сожалей не сожалей, что толку?
“Дед, деда” – как о родном отце заботившаяся, стирая его одежду, сноха и единственный сын, их нет навеки. Умершие – счастливые, а мы… мы… – грешные.
Споткнулся старик. Вздохнул. Солнце поднималось. Роса высохла. Пыли нет. Старик возвратился домой. Немой запрягал лошадь в арбу. На него смотрит, морщась, внук. Увидев деда, приблизился. “Почему в последнее время внуку не стал нравиться Иван?”
– Дед, сегодня можно не пойду в школу, хочу на ловлю сурков.
Молчит. Разрешил. Руки-ноги старика вновь похолодели. За неделю до этого зверек попал в капкан задними лапками, и, несмотря на то что сурок стал рыдать, двумя лапками прикрыв голову, внук взял в руки железный прут, стал лупить безвинную тварь по голове. Рассек глаза, а когда бросил тушку с текущей изо рта кровавой слюной, вперемежку с молоком, старый конь испугался так, что чуть не сломал оглоблю арбы. Язык как связанный. Внук ожидал похвалы. Слова не проронил.
…Они шли долго. Наступил полдень. Не могли встретить попавших в капкан сурков.
“С полей сошли они, что ли?” – подумал немой.
Сидит, спустив с арбы ноги, внук старика, крутит головой, жадно всматриваясь то в одну, то в другую сторону поля в поисках нор. Старый конь тянет арбу урывками. Разжирел на ячмене и овсе и, пугаясь иногда сурковой норы, стал показывать неожиданный норов. Но Иван приструнил его. Конь присмирел, колеса арбы крутятся легко. Не заметили, как Иван вдруг спрыгнул с арбы. Вон, ударяет по морде запищавшего сурка.
– Дед, зачем ты берешь с собой этого глухого, половина твоей прибыли уходит на сторону, – молвит внук.
– Эх, дитя, – старик протер влажные глаза. – Он человек, счастливый, он ведь не слышит жалобного, как у человека, плачущего голоса попавшего в капкан сурка…
…Полночь. Старик мучается. Внук спит, посапывая. Слабо-слабо стучит сердце старика. Чувствует, что не увидит рассвета. Хотел встать и пойти на холм, где лежат его сын и сноха. Тело не сдвинулось. Подумал. Подумал. Подумал…
Слышит четко стук сердца. Тук, тук, тук. Останавливающееся сердце уступило место четкому голосу его старушки: “Старик, по легенде, сурок – это дочь одного из царей. Сурок тоже чей-то ребенок, ребенок…” Вдруг заметил: тысячи сурков, обхватив лапками головы, плачут вокруг могилы сына и снохи старика. Не желая видеть этот ужас, закрыл глаза. Полная темень, ничего не слышно. Старик счастлив. Он-то теперь никогда не услышит, как сурок плачет наподобие человека. Не услышит. Не услышит. Не услышит. Старик теперь счастлив…